– Евгений Александрович, с чем вы идете к – даже страшно представить! – 75-летию?

– Это вам страшно, а не мне. Мне весело. И к нему я иду тоже весело, потому только что, после того как я принял весенние экзамены по русской поэзии и русскому кино у моих американских студентов, я выдержал такой зигзагообразного тур с чтением стихов по земному шару – в США, в Гватемале, в Сальвадоре, Венесуэле, где выступал и на русском, и на испанском, а затем в новосибирском Академгородке, в Петрозаводске, Сортавале, в Сургуте, Ханты-Мансийске. Сейчас по уши в работе над антологией «Десять веков русской поэзии», которая должна выйти в моем официальном юбилейном году – 2008-м.

– Я видел вашу афишу на Политехническом музее с редкой надписью «Предъюбилейный день рождения 18 июля 2007 года в 7 вечера…». Это как понимать – предъюбилейный?

– А так, как написано… У меня была путаница – я, по одним справочникам, родился в 1932 году, по другим – в 1933-м. Чтобы все упростить, начну праздновать свое появление на свет Божий уже в этом году, и не только 18 июля, но и 12 декабря 2007 года, и не где-нибудь, а в «Олимпийском», где 18 500 мест...

– Не боитесь, что могут оказаться свободные места?

– Там я уже однажды выступал, это было 25 лет назад, и зал был набит до отказа. Надеюсь, что москвичи покажут, что и сегодняшнее поколение любит поэзию. Все признаки этого налицо – трижды был переполнен Кремлевский дворец съездов, и 70% зрителей было до 25 лет.
К декабрю готовится премьера феерического поэтически-музыкального шоу с элементами рок-оперы композитора Глеба Мая на мои стихи и с моим участием, а также с участием Дмитрия Харатьяна и других актеров и певцов. Также будет принимать участие и молодежный театр Михаила Задорнова из Риги, сделавший головокружительное музыкальное попурри из моих самых лучших песен. Будет несколько поэтических премьер внутри этого шоу – в частности, впервые на массовую аудитория и при ее участии будет исполнено произведение «Баллада о пятом битле», основанное на реальной истории о том, как битлы во время их первого тура по Европе перед каждым выступлением «разогревались» моими стихами, – об этом рассказал Пол Маккартни в своих воспоминаниях. Словом, скучно не будет...
Я надеюсь, что это будет новый прорыв поэзии к массовой аудитории…

– Евгений Александрович, вы, наверное, следите за тем, что происходит в русской литературе. Что удивило вас в последнее время? Например, Сорокин, чьи произведения вызывают споры?

– Как-то я не могу подобрать ключи к нему. Пытался несколько раз, но безуспешно. А может, у меня ключи ошибочные? Книжки на волшебное слово «Сезам» сами не открываются, а только когда правильный ключ к ним подбираешь.
Если говорить не только о литературе, меня потряс фильм молодого режиссера Кравчука «Итальянец» – о торговле детьми из детдомов. Но он мне понравился не только темой, но и блистательной актерской игрой и режиссурой. Я его смотрел в США, в городе Талса, в обыкновенном кинотеатре и был свидетелем того, как над ним плакали самые настоящие ковбои Дикого Запада.
Из новых книг мне была интересна «Похороните меня под плинтусом» Санаева. Поразили своей оригинальностью и силой стихи Михаила Анищенко, живущего в деревне Шелехметь Самарской области, напечатанные «Новой газетой». Как и прежде, с наслаждением перечитываю каждую новую книгу Ромена Гари, Маркеса.
Недавно перечитал «Петербург» Белого, наверное, поздно перечитал, потому он принадлежит к редким книгам, которые надо перечитывать часто, но этот роман заново стал для меня открытием.
Мне по душе, как пишет Хозяйка Медной горы нашей прозы – уралочка Ольга Славникова. Ее новый роман «2017» крепок, тысячезначен и, может быть, зашифрован для нелюбопытных. Я многим рекомендовал прочитать ее, но мне говорили, что ее язык труден. Мне кажется, что они просто плохо усваивают такой язык, – мне читать ее легко и просто. Ее язык перенасыщен, а люди привыкли, чтобы им все разжевывали. «И тот же нравственный тупик при встречах с умственною ленью», – как писал Пастернак. Вкус читателей испорчен – ему потрафляет «как бы интеллигентная проза», изящная и приятно разжиженная. Вот такое чтиво легко глотать, там рыбья кость мысли кишки не проколет.
Самым талантливым русским писателем советского периода я считаю Андрея Платонова. Я многим рекомендую его читать, а мне говорят, что не понимают половину слов. Когда-то я написал стихи про подписантов. Когда же недавно спросил у аудитории в Петрозаводске, знают ли они, кто такие подписанты, то выяснилось, что никто не знал. Даже на моем выступлении в Политехническом никто не мог мне ответить. Подписанты – это те люди, которые подписывали письма в защиту правозащитников, хотя сами диссидентами не были. Быть подписантом – это тоже был героизм, хотя менее замечаемый прессой .Это советское словообразование, но его надо помнить как неотъемлемую часть истории.
Многие не понимают слова «прохиндей». Как-то я спросил у профессора Анжело Марии Риппелино, переводчика Пастернака, Мандельштама, Маяковского и всей нашей плеяды шестидесятников, знает ли он значение этого слова. Профессор, говоривший на всех славянских языках, сразу провел лингвистический анализ: «Прохиндей…Злодей…Лиходей.. Тут твердое «х». Это унижает и ведет к хитрости… Значит, прохиндей – это маленький злодей».
Платонов для многих странен своей вязью письма. У него есть ритм, длинные фразы. Мне говорят: «Мы не понимаем – то ли он шутит, то ли он грустит». А разве нельзя одновременно и шутить и плакать? Смех сквозь слезы. У Платонова романтизм смешан с социальной сатирой.
Еще пример. Прочитайте в любой аудитории из Пушкина «Чем меньше женщину мы любим…» и попросите продолжить. В любой аудитории продолжат: «Тем больше нравимся мы ей», а ведь у Пушкина – «Тем легче…». При этом все убеждены, что знают Пушкина.
Кстати, с помощью лингвистического анализа я догадался, кто автор «Луки Мудищева». Не Барков – его поэтика слишком вязкая и в ней много архаики. Это Алексей Толстой. Никто не владел пушкинской строфикой так блистательно, как Алексей Толстой. Сравните: «Я знаю, век уж мой измерен, но чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я» и «Судьбою не был он балуем, но про него сказал бы я, судьба его снабдила …, не дав в придачу ни…» Но почему Толстой скрыл авторство? Потому что он был аристократ. Если бы «Луку» написал Александр Сергеевич, то он выболтал бы это и читал его во всех компаниях. Он не смог бы удержаться, не постеснялся бы, не тот был человек.

Он ходил на рынок подслушивать речь простого народа.

– Пушкин не только поэтому ходил на рынок, он просто любил ходить на рынок. Он был очень любопытный. Поэтому у него так дивно вплетены народные выражения. Писатель без любопытства вообще не писатель.

– А вы как наблюдаете язык?

– Пастернак как-то сказал мне: «Вы счастливый человек по многим обстоятельствам. Вас исключали из школы, судьба закинула вас в эвакуацию, где вы могли слушать народный язык. Вы работали в геологических экспедициях, где были уголовники». И добавил, улыбнувшись: «И вы, ко всему прочему, Женя, в каком-то смысле интеллигент».
У писателя должны быть разные инструменты. Если, например, я пишу об Ахматовой, то я не могу писать тем же слогом, как «Нюшка». Я очень люблю писать от лица других людей. Я когда-то об этом написал: «Я писатель всех тех, кто не пишет».

– Что скажете о сегодняшнем русском языке?

– Он развивается в сторону англизирования. Когда-то было офранцузивание русского языка. В нашем языке до сих пор есть французские выражения, по которым, кстати, проверяется интеллигентность. Интеллигентный человек говорит «извините», а неинтеллигентный – «извиняюсь». Когда наполеоновские войска отступали из России, мародеры грабили население. Они входили в дом и говорили: «Жо ме эскью», что в переводе означает «Я себя извиняю». Так это и осталось в языке, хотя в русском языке нет возвратной формы к этому глаголу.
Горбачев говорил: «Я ложу… Ложьте вот здесь». Я его не обвиняю, смеяться не нужно, в таких простонародных выражениях есть своя прелесть. У меня на даче в Переделкине живут мои земляки со станции Зима, я наслаждаюсь, слыша, как они говорят. Это язык моего детства.
Когда я писал «Ягодные места», то не прибегал к лингвистическим словарям. Язык простого народа воскрес в моей памяти.

– Вас не смущает, что стали влиятельными и авторитетными не толстые литературные журналы, а глянцевые и гламурные?

– Мы присоединились к большому клубу в литературе. Стремление к гламурности – это первый показатель отсутствия интеллигентности. Гламур – это псевдоинтеллигентность, это антиинтеллигентность.

– У вас есть стихотворение о поэтах с эпиграфом Герцена «Мы не врачи, мы – боль». Вы и сегодня так считаете?

– Конечно. Многие считают, что если в писательстве есть какая-то героика, то это не литература. Чушь! Это грань писательства, и литература может быть такой. Только она не должна быть назидательной.
В конечном счете Библия тоже литература, это книга. Ведь именно в ней впервые сказано для массового читателя «не убий». Когда-то убийство не считалось грехом, это литература пояснила, что такое грех убийства.
Поэт существо исповедальное. Теперь пишут иначе… Это всё не лучшие уроки Бродского. У него было то же самое – во что бы то ни стало доказать, что он не «тварь дрожащая», что он не советский человек, что он не из коммунальной квартиры. Судя по поступкам, которые он совершал, доказать это ему не удалось.
Фрида Вигдорова с риском для себя записала весь процесс над ним, благодаря ей Бродский стал известным на весь мир. Ей не простили этого поступка, выгнали отовсюду. Но Бродский нигде не упоминает о ней. Когда Рыбаков спросил у него о Вигдоровой, то он ответил: «А что тут такого? Она просто выполняла свой долг». Он не мог вынести мысли, что кому-то обязан. У него не было чувства благодарности. Даже стихи о ней у него весьма иронические. Он никогда не был близок к Пушкину. Он говорил о Тютчеве, Баратынском, но не о Пушкине, потому что у Пушкина главное – благодарность тем, без кого его бы не могло быть.
В сегодняшней молодой поэзии вообще маловато тепла. Среди молодых поэтов сейчас – увы! – нет ни одного, которого бы выделило собственное поколение и полюбило его. В Чечне погибло столько их ровесников, а они даже не обратили на это внимания. Политика их не интересует, потому что их не интересуют люди, которыми интересуется политика. Скепсис, сарказм, стеб, порой переходящий в цинизм. Тем не менее, они многому научились у шестидесятников, в частности форме.
Без учебы у шестидесятников не могло быть и самого Бродского, он учился у нас рифмовать. Но у него язык не поворачивался сказать об этом.
Межиров точно сказал: «Современная молодая поэзия напоминает хоровое исполнение сольной арии Бродского». Им хочется его успеха, хочется Нобелевской премии.

– Или уехать…

– Нет, уехать им не хочется. Им хочется всех иностранных премий помимо всех российских, которые они уже распределили по своим тусовкам. Но хоть какую-нибудь цену они за это заплатили? Им хочется этого, но без неприятностей.

Беседовал обозреватель Андрей Морозов