«Мы – поколение детей войны» – так они говорили о себе. Новелла Матвеева писала о своём детстве: «Я была очень взрослой, когда была маленькой...» Время было такое – дети рано становились взрослыми.

Нас тусклой пылью обдавала,
До нас полою доставала
Тень войск, идущих на восток...

Много ли радости было в жизни этого поколения? Военное детство, голодные послевоенные годы. И огромное желание радоваться, выплеснутое в творчество. Новелла Матвеева всегда была отдельно. Её не представить выступающей на стадионе. Корней Чуковский называл её «уходящая». В ней есть загадка. Несколько поколений пели её песни. В каждой – волшебство и светлячок чистоты душевной.

Светляк сверкнул в росе,
как быстрой мысли миг,
И где-то задрожал
прохладный голос птицы...

Это она написала в девять лет! Расслышав, что голос птицы прохладный…
Когда в войну от авитаминоза едва не ослепла, книги стали спасением. Отец, работавший в военном госпитале, устроил её туда, что и спасло. Там ей давали сырую морковь, и она смогла читать. «Гекльберри Финна», «Тома Сойера». Кроме Твена, в числе любимых – Пушкин, Жуковский, Сервантес, Диккенс, Шекспир.
Первая пластинка Новеллы Матвеевой появилась в 1966 году. Это была первая в Советском Союзе пластинка с авторскими песнями. Там была и «Девушка из харчевни».

Любви моей ты боялся зря –
Не так я страшно люблю!
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.
И если ты уходил к другой
Или просто был неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой
Плащ висел на гвозде.
. . .
Туман, и ветер, и шум дождя...
Теченье дней, шелестенье лет...
Мне было довольно, что от гвоздя
Остался маленький след...

Прошло много лет, недавно вышло в свет четыре компакт диска с её песнями, сборники её стихов. Но по-прежнему она – отдельная, сравнить её поэзию не с чем.
Те, кто знает её близко, поражаются её непритязательному, простому быту.
Пережив военное детство, она никогда не жаловалась на трудности. Не привыкла роптать. В 60-е и 70-е годы Новелле Матвеевой и её мужу Ивану Киуру пришлось также нелегко, они жили очень бедно, её заработок зависел от крайне редких публикаций и случайных заказов на поэтические переводы. Про нынешнее время даже говорить не хочется, она живёт, как все наши пенсионеры, на маленькую пенсию. И продолжает писать светлые стихи. Только в них появилась тревога за нынешнюю Россию. То, что сейчас видит, она назвала «кораблекрушением». В её стихи стала проникать публицистика:

Какое странное море! –
Ни белое, ни голубое...
Такое впечатленье,
Что сдан Севастополь без боя.
Неужто лиходеи
От праведной кары закляты?
Такое впечатленье,
Что крепости – подлостью взяты.

Кто она, откуда? Откуда эти её дальние дороги и моря, её песни про Ассоль из сказки нашего прозаика-романтика Александра Грина, девушку, ждущую на берегу своего капитана, и большие корабли, уходящие в море?
Возможно, дух Пушкина присутствовал при её рождении как поэта, недаром же она родилась в Царском Селе. «Можно подумать, – пишет Новелла Николаевна, – что душа молодого Пушкина... опекала моих родителей...»
Среди её предков были музыканты и крестьяне, поэты и моряки, скрипичный мастер и корабельный фельдшер. Имя ей дали поэтическое. И оно – её суть. Её песни – это новеллы о дальних странах, о большой любви. От них словно идёт свет. Тот самый, который и есть душа. Чистая и безгрешная романтическая душа Ассоль.

– Вы встречались со многими замечательными людьми. Кто вам особенно запомнился?
– Я встречалась с Маршаком, с Чуковским, с Ашотом Граши, которого переводила. С поэтом Николаем Старшиновым мы были не только друзьями, но одно время даже соседями. Мы с мужем жили на Малой Грузинской в том же доме, где и Старшинов. Мы – на третьем этаже, а он – на два этажа выше. Ходили друг к другу в гости. Он печатал меня и Ивана Семеновича Киуру, моего мужа, которого тогда не очень жаловали. Старшинов и Геннадий Красников (между прочим, тоже хороший поэт) воевали за то, чтобы в издательстве «Молодая гвардия» печатались не только мои стихи (мои, кажется, без боя проходили), но и стихи Ивана Киуру.
– А интересные эпизоды были?
– Мне рассказывали, что Корней Иванович, когда прочитал моё стихотворение «Солнечный зайчик», от радости будто бы прыгал через стул.
– В семидесятые-восьмидесятые годы на бардовских слётах были очень популярны ваши песни. Вы сейчас с бардами встречаетесь?
– В своей массе они меня недолюбливают. Будто я что-то у них отняла, такое впечатление. Вообще я не люблю слово «барды». Я называю нас «полигимники». Среди полигимников самые значительные очень хорошо относятся ко мне. Например, Виктор Луферов.
– А из современных поэтов кто вам нравится?
– Назовёшь два-три имени, а потом вспомнишь, что кого-то забыла. Лучше никого не называть.
– Как вы воспринимаете нынешнее время?
– Мало хорошего. Много цинизма.
– Говорят, что сейчас время прагматиков и в жизни нет места для поэзии?
– У кого-то нет места для поэзии, у кого-то есть. Всё зависит от того, какое сам человек место занимает, какое у него направление ума и деятельности. И размер ума. Размер души. Если человек ничтожный, то у него никогда нет места для поэзии, ни прежде, ни теперь, ни завтра. Такие люди отрицают Шекспира, отрицают Гомера. Получается, живут в чёрных дырах. И ничего! Процветают. А другие, наоборот, – не специалисты пристраиваться. Но для них поэзия всегда была, есть, будет.
– Вы верите, что в России сохранится поэзия, сохранятся романтики?
– Если сохранятся человечество и народ России, то будет и романтика, и поэзия. А на выжженном месте ничего не растет. Упаси Бог…
– С юности помню вашу песню «Девушка из харчевни». Она ведь удивительная, эта девушка! Способная на верность и любовь. Есть ли сейчас такие девушки?
– Старшие поколения уже состоялись, их уже не испортишь. А за молодёжь очень страшно. Ну как из них могут вырасти – простите, что я к своим стихам обращаюсь, – девушки с такими характерами? Или такие, как ждущая капитана Грея Ассоль? Ведь они каждый день включают телевизор и видят там гадости! То, о чём и говорить не хочется. Они видят там возмутительные вещи, которые нельзя показывать. От молодёжи требуют сейчас, чтобы она была грязной.
– Вы сказали, что всё зависит от человека. Как ни портят его у нас, как ни ломают, а чистые люди в России есть…
– В таких условиях им труднее сбываться, труднее потом, если сбылись, осуществляться. Много труднее.
– Я прочитала про ваше военное детство, про госпиталь, трудно было. А вы такие светлые вещи пишете! Откуда этот свет, откуда силы?
– В войну я ещё маленькая была. Почти ничего не писала. Сочинила в том же госпитале первые стихи, сугубо детские и не очень складные. Одно – про белку, другое с претензией на юмор и сатиру.
– Это сказки?
– Я не воспринимаю как сказки то, что я пишу…
– Может быть, это такая терапия, уход от боли…
– И уходов нет. Критики теперь даже сердятся, что я впадаю в публицистику. А публицистические стихи никак не говорят об «уходе»:

Страна сгорела, но не вся.
И решено в итоге
Сдать поджигателям леса
В награду за поджоги…

Так начинается одно стихотворение, посвященное думскому решению о том, чтобы сдать в аренду леса, а ведь их для того и сжигали, чтобы получить землю в свою собственность и там строиться.
– Вы следите за политикой, за новостями и принимаете это близко к сердцу?
– Да. Очень близко всё принимаю.
– В вашем стихотворении об осени есть такие строки: «Я знаю, что есть у меня цвет неба вчерашнего дня». Сейчас многие люди живут вчерашним днем. Кажется, что тогда было лучше?
– А действительно было лучше. Знаете, вот наша семья жила в очень трудных условиях и много терпела при советской власти всякой несправедливости. Но такого, как сегодня, не было. Поэтому даже наше житьё тогдашнее может показаться счастьем. Раем каким-то. Не потому, «что прошло, то станет мило». Хотя, может быть, и это тоже. А потому, что действительно даже в прошлом не было таких возмутительных безобразий, какие творятся сегодня. Когда, например, целые дома, населённые людьми, сносятся. Жителей куда-то насильственно переселяют. Когда какой-то инвестор этого хочет. Будто инвесторы выше всех нас… Памятники калечат, перестраивают, сносят исторические здания. И никто ничего не может сделать…
– Вы не верите, что в России возможны перемены к лучшему?
– Знаете, по-моему, верить – это даже наша обязанность. Я обязана верить. Иначе… знаете, человек, который не верит, обязательно начинает распространять это неверие и отравлять сознание остальных. Я верю, что в нашей стране может стать лучше, но всё зависит от того, как мы себя будем вести.
– А что для этого нужно?
– На нас ничего уже не действует. То, что раньше мы воспринимали бы как какой-то ужас или возмутительные явления, не лезущие ни в какие ворота, на то теперь многие глядят почти равнодушно. Нас как будто подменили. Подменяют всё, подменяют в том числе и язык. Нас приучили к словам-«смягчителям», мы боимся напрямик называть вещи своими именами. Ведь для этого надо сбросить оцепенение, это заклятие. Это как в сказках, где превращают кого в дракона, кого в лягушку. И потом должна приехать какая-то девица и поцеловать этого дракона или Иван-царевич взять эту лягушку в жёны. Пока никто не едет, никто никого не спасает. Мы сами должны из этих лягушек в наш прежний облик вернуться. А как это сделать, если мы ещё и материально под корень подрублены?.. Но надо это заклятие с себя сбросить. Пусть не у всех получится, но у кого-то получится. А потом, знаете, говорят: у нас такой народ, от природы не протестующий, покорный, пассивный. Вовсе нет! Он не пассивен, он безоружен. А другие вооружены. И в этом очень много коварства. Я ни в коем случае не за всеобщее вооружение. Но если один вооружён, а другой нет – когда и как мы уравняемся в положении?
– А слово может стать оружием?…
– Да. Слово кое-что решает. Вы правы.

30-31/2006