«Две трети читателей не любили его, – утверждал Чехов, – но верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения».

В ряду переполнивших русскую, да и мировую литературу драматических писательских судеб его – одна из самых трагичных и одиноких. Может быть, потому, что в нём скажется почти неподъёмная тяжесть невиданного русского противоречия.

Принято считать, что каждый народ достоин своих правителей. Русский парадокс проявился в том, что народ имел такую правящую систему, какую вроде ни за какие грехи не заслужишь. Ещё Бисмарк, побывав посланником в России, отметил эту аномалию: хороший народ при ужасной системе. Это чиновничество, почти спокойно перевалив через 1861 год, перебралось и через 1917-й, а позже – и через 1991-й, и через 1993-й… И потому ни в каком виде не принимали великого сатирика.

По указу Б.Н. Ельцина упразднили название второй в стране библиотеки, знаменитой Щедринки. Ещё бы! Чего стоит лишь одна цитата писателя: «У нас все государственные люди были слегка шалунами».

Трудно представить большее издевательство (невольное, конечно), чем заявление
Г.М. Маленкова в 1952 году на XIX партсъезде, что «нам нужны советские Гоголи и Щедрины». Всё великолепно в этом пассаже: и нам нужны, видимо, дюжина Гоголей и ещё полдюжины Щедриных.

Дело в том, однако, что никакой необходимости в новом Щедрине ничуть не было. Не было её и позднее. Нет и сейчас, когда новая Россия в судорожном рывке вперёд-назад со всеми своими департаментами, губернаторами, помпадурами и помпадуршами, новыми Колупаевыми и старыми Балалайкиными под двуглавым орлом прямо покатилась в объятия к старому Щедрину.

Недаром Островский перед Щедриным буквально преклонялся и даже видел в нём нечто пророческое. Впрочем, и сам Щедрин писал: «Так-то жизнь идёт наперебой судьбе и самой невероятной сатире. Кто мог думать, что я в этом случае буду пророком, – а вот, однако ж, вышло, что я всё это предвидел и изобразил».
Никаких практических рецептов Щедрин не давал, «что же касается до практических идеалов, то они так разнообразны, начиная с конституционализма и кончая коммунизмом, что останавливаться на этих стадиях – значит добровольно стеснять себя.

…Читая роман Чернышевского «Что делать?», я пришёл к заключению, что ошибка его заключалась именно в том, что он чересчур задаётся практическими идеалами».
И всё же. Всё же. Когда-то Владимир Соловьёв, определяя суть человеческого общества, первое отличие видел в сострадании, а второе – в стыде. Сейчас мы вынуждены констатировать стремительный процесс расчеловечивания. Процесс, заметим, всеобщий. «Пробил час отказа от стыда в Европе», свидетельствует западный автор.

У нас же бесстыдство стало процессом тотальным, всезахватывающим, уже почти не прикрываемым даже лицемерно. И именно в культуре.

«Возьмите наше телевидение – в большинстве своём это преступная шайка, которая нагло завладела умом и сердцем зрителя». На ТВ теперь популярна поговорка: если вам нужна культура, идите на канал «Культура», а мы зарабатываем деньги.

Если это так, то это страшно. Это говорит не какой-то экстремист, а член Академии наук (сын великого академика) Сергей Капица. О «дебилизации» общества говорит не кто иной, как нынешний министр обороны С. Иванов.

Ещё в конце позапрошлого века Щедрин мечтал о тоске проснувшегося стыда: «Большинство даже людей так называемой культуры просто без стыда живёт. Пробуждение стыда есть в настоящее время благодарная тема для литературных разработок».

С тех пор актуальность темы и для общекультурных «разработок» здорово подросла, а практическая их ценность очень повысилась. Именно практическая. Тот же до ужаса лишённый иллюзий Щедрин писал: «Стыд хорошее здоровое чувство – при случае может быть рекомендован в качестве целесообразного практического средства. Нужно, чтобы возможно большее количество людей почувствовали стыд».
Кажется, в нашей истории пришёл этот самый случай.

Сошлюсь ещё и на революционера, классика, не очень сейчас почитаемого. «Стыд – это уже своего рода революция» (К. Маркс).

Может быть, следует, по Марксу, предпочесть такую революцию иным революциям и, может быть, предупредить такой революцией иные революции.

Что же до собственно Щедрина? К сожалению, нынешний Петербург Щедрина «не пригрел». Наверное, потому, что музей (который мог быть в его последней квартире) не остался бы только исторической меморией, а постоянно бы кровоточил и кричал о современности Щедрина. И о его укоренённости. Помните: «Я люблю Россию до боли сердечной…»

Не это ли разрывающее противоречие: «любовь – ненависть», «любовь – презрение» – повлекло к разрыву имени. Единое «Салтыков-Щедрин» стали писать позднее как два. Одно – «Салтыков», а другое – «Щедрин». Два героя. Два имени. Две ипостаси, постоянно напоминающие о человеке, который любил и презирал, – в назидание нам, разучившимся любить и ненаучившимся презирать…

14/2006