для magenta_13 - с благодарностью за многое.

Но вкрадчивой нежностью мрака оделась,
как черной росою, дорога страданий...
Федерико Гарсия Лорка.

При моем появлении обрушилась тишина.
Клубы табачного дыма над столами лениво качнулись, потревоженные ворвавшимся вместе со мной морозным воздухом.
Я, ни на кого не глядя, прошел вглубь трактира и уселся за свой любимый стол возле камина. Незачем было на них смотреть - я и так чувствовал тяжелые взгляды, впивающиеся в спину. Воцарившуюся при моем приходе тишину нарушало лишь потрескивание горящих поленьев да всхлипывания девушки за дальним столом - я мельком взглянул на неё, вздрагивающую, спрятавшую лицо в ладонях, жалкую - и тут же вновь уставился на огонь.
Видимо, она ничего не слышала обо мне.
Трактирщик, старый Боб, которому я когда-то оказал неоценимую услугу - никто другой не отважился бы сделать это - уже торопился от стойки с кружкой моего любимого октябрьского эля.
Смахнув со стола несуществующие крошки, он молча поставил передо мной запотевшую глиняную кружку и тяжело опустил на плечо руку в знак приветствия. Боб знал, что я не люблю пустых разговоров; да и все постоянные посетители трактира это знали.

Постепенно возвращался привычный гул.
Возле стойки вновь затеяли прерванный было давний спор Джеки и Билл - соседи, уже лет десять делившие ничейную межу у Темных Холмов. Остальные их подзадоривали, гулко хлопали по спинам, похохатывая - какое-никакое, а всё же развлечение в нашем захолустье.
Возле входа малоизвестная мне компания подозрительных молодчиков играла в кости - слышались глухие удары о столешницу и громкие выкрики в случае удачного хода.
На кухне громыхала кастрюлями Дара, привычно напевая; в гуле голосов я не разбирал слов, но, судя по отрывочным звукам, песня была веселой.
Я усмехнулся и, откинувшись на спинку тяжелого дубового стула, протянул ноги к огню. Нет, красавица моя, не сегодня. Я знаю, что ты рада меня видеть, но - не сегодня.

Холод постепенно отступал, съеживался, неохотно выпуская меня из своих колючих лап.
Я искоса взглянул на девушку - она уже не всхлипывала; замерла, глядя перед собой застывшим взглядом, сжимая тонкими пальцами концы опущенного на плечи платка. На её щеках влажно блестели дорожки недавних слез. Видимо, привычное девичье разочарование в жизни...
Я тут же забыл о ней.
Трактирщик предусмотрительно принес и поставил передо мной вторую кружку - за эти годы он достаточно изучил мои привычки, старый лис.
Вот и сейчас он не торопился уходить и молча стоял рядом, тяжело дыша.
Я поднял на него глаза, и трактирщик кивком головы указал на стол в противоположном углу. Там, окутанный полумраком, сидел незнакомый старик в огромной шляпе с опущенными полями, скрывающими лицо.
Заметив мой пристальный взгляд, старик поднял голову, и я встретился с ясным и острым прищуром его глаз.
Я кивнул, и трактирщик суетливо засеменил к стойке за кружкой для гостя.

Старик смаковал эль, после каждого глотка довольно крякая и отирая длинные седые усы крепкой ладонью. Действительно, никто во всей округе не варил эль так, как старый Боб; рецепт хранился в строжайшей тайне и передавался наследнику только на смертном одре.
Я ждал, когда старик заговорит - я уважал чужое молчание, зная цену своему.
Наконец, тот отставил кружку в сторону.
- Мне ничего от тебя не нужно, - он не назвал меня по имени - имени, которое приводило в трепет всех в этом краю; и я насторожился. - Мне ничего от тебя не нужно. Ты ведь чувствуешь это?
Я это чувствовал.
Где-то внутри меня рождался звук; даже, скорее, не звук, а отголосок звука - будто тонкая струна жалобно звенит вдалеке. Звук нарастал, становясь громче, настойчивее - тревожнее. Вот уже он набатом колотится где-то в районе груди, и я сдерживаю дыхание, опасаясь, что его услышат все в этом забытом богом заплеванном трактире.
- Я знаю, ты удивлен, - старик усмехнулся, не отрывая от меня внимательных глаз. - Ты привык за эти годы, что всем от тебя что-то надо.
Он нагнулся и медленно поднял с пола видавшую виды котомку. Неторопливо водрузил её на стол и непослушными пальцами принялся распутывать тугой узел.

Снаружи совсем близко взметнулся и тут же оборвался волчий вой - будто заскрипела несмазанными петлями амбарная дверь. За ближним оврагом, с неудовольствием подумал я.
Распоясались.
В трактире настороженно примолкли, и я снова почувствовал, как в спину вонзаются копья затаенной ненависти, разбавленной страхом.
Я раздраженно дернул плечом; разноголосый гомон тут же возобновился - пожалуй, чересчур поспешно.
- У меня для тебя подарок, - старик справился, наконец, с веревками.
Я разлепил потрескавшиеся губы и хрипло обронил, мотнув головой в сторону заплаканной девушки:
- Отдай ей.
Старик легко улыбнулся:
- Это ей ни к чему. Она счастлива. Она еще может плакать.
Я исподлобья взлянул на незнакомца:
- Ты ждал меня. Значит, распрашивал обо мне. И должен понимать, что я беру только плату.
- Зато ты не знаешь обо мне, парень. И не знаешь, видимо, что платить могут не только тебе. Но ты можешь встать и уйти, прямо сейчас. Пока я еще не зажег его.

Он знал меня, этот старик. Знал, что я никому не показываю спину.
Никому и ничему.
Довольно усмехнувшись, старик осторожно опустил края котомки, освобождая странный предмет, и в тот же миг я понял, что это такое.
Подсвечник.
Тот самый.
Старой позеленевшей меди, с тяжелыми рыжими подвесками... Я захватил его с собой в самую последнюю минуту, машинально, сам не зная, зачем.
...Я смахивал всё из сейфа в кабинете отца, не разбирая, на сдёрнутую со стола скатерть. Рука, держащая подсвечник, мелко дрожала, и горячий воск стекал на пальцы, не обжигая. Я истекал кровью и сдерживал злые рыдания, отчаянно боясь не успеть - что мне тот горячий воск...
Старик поднес спичку, и свеча вспыхнула неровным пламенем.
В тот же миг звенящая струна во мне лопнула, и мир вокруг перестал существовать. Я видел только пламя - то трижды проклятое пламя... Пожиравшее безумные глаза отца, закрывшего своим телом мать и сестер - уже мертвых. Отражающееся в сверкающих мечах наступавших на меня врагов - много, слишком много... Сытое пламя, лениво танцующее на руинах рухнувшего замка.
Что мог я тогда, желторотый юнец?!

Я в бешенстве схватил старика за отвороты плаща так, что побелели костяшки пальцев:
- Зачем... ты... здесь?!... - слова с трудом выдавливались из обожжённой пламенем глотки - тем пламенем! Огромный шершавый ком в горле мешал дышать.
- Ты поймешь, - одними губами выговорил старик, и сочувствие, промелькнувшее на его лице, заставило меня разжать руки.
- Видишь, ли, сынок... - незнакомец выпрямил спину, нашел глазами трактирщика, широко улыбнулся и щёлкнул пальцами. - Видишь ли... Всю жизнь мы поднимаемся по лестнице, ведущей к небесным вратам. Карабкаемся, отталкиваем лезущих впереди, скатываемся... и снова поднимаемся. Или не поднимаемся. Кому как повезёт.
Он кивнул подощедшему трактирщику:
- У тебя прекрасный эль, Боб! Нигде не довелось пробовать подобного. Настоящий нектар забвения!
Старый Боб расплылся в довольной улыбке. И вопросительно взглянул на меня.
Я раздражённо махнул рукой - прочь, не сейчас!
- Но лишь когда мы оказываемся на последней ступеньке, - странный старик сдул пену и неторопливо сделал несколько глотков, прикрыв глаза. Затем снова остро впился в меня взглядом. - Лишь тогда мы позволяем себе передохнуть и оглядеться. И, наконец, понимаем, что мир гармоничен. Вот этот наш дерьмовый мир, наполненный страданием и отчаянием - гармоничен. Потому что ту стену боли и тьмы, сквозь которую мы продираемся, рвя в клочья душу - мы строим своими руками.

Он снова приложился к кружке и не отрывался, пока не опустошил её.
Со стуком опустив кружку на стол - всё внутри меня болезненно дёрнулось - старик довольным жестом отёр усы и бороду и светло улыбнулся.
- Но можно же и по-другому, сынок. Как ты считаешь?...
Раскалённый воск стекал мне на пальцы, не обжигая - я и не заметил, когда моя рука до боли сжала тёплый металл. Во мне плавилась и оседала, как талые сугробы, ледяная кора забвения, которую я так старательно наращивал все эти годы. Стальной панцирь ненависти, злобы и равнодушия, за которым я тщательно прятал самого себя, стал мягким и податливым, как разогретый воск, и теперь слезал, как старая шкура со змеи.
Колеблющийся огонёк свечи, робкий и слабый, проникал всё глубже в меня, высвечивая самые дальние уголки памяти, вызывая болезненное содрогание. И я жадно, до рези в глазах, вглядывался, теперь уже не отворачиваясь, в старые, всё еще кровоточащие шрамы, пытаясь пробиться сквозь ужас и боль, сквозь страх и опустошение... туда, где ласковая прохлада тонких пальцев, где тихий смех и прерывистый шёпот, где понимание и прощение... где можно позволить себе быть собой.
- На самой последней ступеньке, говоришь... - пробормотал я, не в силах оторвать взгляд от пламени свечи.

Старик накрыл большой тёплой ладонью мою руку, сжатую в кулак :
- Она ждёт тебя до сих пор, все эти годы, - он видел, что происходит со мной, и я был благодарен ему за то, что ничего не надо объяснять. - Ждёт. И всё сохранила. Всё, что ты принёс ей тогда, в ту ночь... и этот подсвечник тоже. Каждый вечер она зажигает свечу на окне, чтобы ты не сбился с дороги.
- Я помню, старик. Я помню дорогу. Теперь - помню.
Я медленно отцепил от пояса тяжёлый бархатный мешочек, весело звякнувший золотыми монетами. Задумчиво взвесил его в руке, усмехнулся промелькнувшей было мысли - глупец! Да всем золотом мира...
Достал несколько монет и положил на стол - за эль.
Затем направился в дальний угол, туда, где всё ещё сидела заплаканная девушка, и осторожно положил мешочек с монетами перед ней.
И хрипло, непривычно, коротко рассмеялся, глядя на её враз округлившиеся глаза.
Посетители трактира снова ошеломлённо умолки - разом, будто их выключили.
Мой смех они запомнят сильнее, чем всё остальное, умехнулся я и шагнул к двери, рывком распахнув её.
Огонёк свечи испуганно метнулся и погас, но разве теперь это важно?
Я вновь рассмеялся, освобождённо, с удовольствием - привыкая.
И шагнул в темноту.