В этом небольшом предисловии автор говорит о целительной силе поэзии, о том, как рождаются поэтические строки, которые наиболее одаренные поэты как бы слышат и чувствуют. Но сверхзадача поэта, как отмечает Блок; внесение гармонии в мир, приближение к земным сферам сияющей высоты миров горних… где царят иные законы, иной, более высокий, порядок вещей…

Слово поэта предстает здесь как кульминация жизненного опыта, как творческий итог постижения мира.

Но основная причина, почему я всю жизнь "живу поэзией" и к чему призываю других, заключается в том, что, будучи по основной специальности физиологом, глубоко уверена: ритмы, гармония, вложенные в высокую музыку и поэзию, жизненно необходимы нам, полезны не только для "высокого духа", но и чисто физиологически - для нашего здоровья и хорошего самочувствия. Неслучайно ведь Евгений Боратынский написал:

Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжелое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть...

И Александр Блок в свой страшный предсмертный год обращался к Пушкину с отчаянной мольбой: "Помоги в немой борьбе!"

О целительной силе поэзии догадывались еще в глубокой древности. Даже не слишком сентиментальные ацтеки едва ли не выше всего ценили поэзию. Во дворцах знати они строили специальные залы, где состязались поэты, а один из мудрецов сравнивал действие поэзии с действием галлюциногенных грибов, открывающим многоцветный мир. Известен случай, когда приговоренный к казни ацтек заслужил прощения песней, сочиненной в последнюю минуту.

"Поэт - сын гармонии, - говорил Александр Блок в своей речи "О назначении поэта", произнесенной в 84-ю годовщину со дня гибели Пушкина, за несколько месяцев до своей смерти. - ...Три дела возложены на него: во-первых - освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых - привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих - внести эту гармонию во внешний мир".

Как рождается чудо стиха? Как из повторяемого тысячами людей тысячи лет "я вас люблю", "я вас любил" рождается:

Я вас любил: любовь еще,
быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше
не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем...

Многие поэты говорят о том, что они как бы "слышат" стихи. Об этом написал и Алексей Константинович Толстой: "... я слушаю звуки стихов, которые витают передо мною в воздухе, и я стараюсь их уловить - задержать. Я часто ошибаюсь и пишу не то, что слышал, но у меня потребность прислушаться к этим звукам. Я не знаю, как другие пишут, но у меня всего чаще при приближении этих звуков волосы подымаются и слезы брызгают из глаз; никогда это не бывает для меня механической работой, никогда - даже при переводах".

Афанасий Фет, вспоминая о своих первых литературных опытах, писал: "... я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вынести цветок на поверхность; но в конце концов оказывалось, что стремились наружу одни спирали стеблей, на которых никаких цветов не было. Я чертил на своей аспидной доске какие-то стихи и снова стирал их, находя их бессодержательными". Какой необыкновенный образ: несовершенные стихи - как стебли без цветов..."

Поэты дарят нам минуты счастья, врачуют наши души гармонией, но их собственные судьбы часто оказываются непростыми и нелегкими. Солнечный Пушкин погиб на дуэли в 37 лет, Лермонтов - в 27, Блок умер в 40 лет - оттого, что "жизнь потеряла смысл".

В этой серии статей мне хочется рассказать о жизни и судьбе некоторых поэтов - известных и почти забытых, не придерживаясь хронологии и не деля их на "золотых" и "серебряных", "первостепенных" и "второстепенных".

ВНУШАТЬ ЛЮБОВЬ К ПРЕКРАСНОМУ
(АЛЕКСЕЙ КОНСТАНТИНОВИЧ ТОЛСТОЙ)

Да здравствует абсолютное, т.е. да здравствует человечность и поэзия!
А. К. Толстой

Среди "Плодов раздумья" Козьмы Пруткова - персонажа, рожденного фантазией А. К. Толстого и его двоюродных братьев A. M. и В. М. Жемчужниковых, есть такое: "Многие люди подобны колбасам: чем их начинят, то и носят в себе". При кажущейся пародийности этого высказывания оно очень верно: судьба и характер человека во многом зависят от того, чем его душу наполнили в детстве.

Самого Алексея Константиновича "начинили" любовью и добром. В автобиографии, написанной в конце жизни по просьбе историка литературы итальянца Анджело Губернатиса, поэт вспоминает: "Я родился в С.-Петербурге в 1817 году, но уже шести недель отроду был увезен в Малороссию своей матерью и дядей с материнской стороны г-ном Алексеем Перовским, впоследствии попечителем Харьковского Университета, известным в русской литературе под псевдонимом Антоний Погорельский. Он воспитал меня, первые годы мои прошли в его имении, поэтому я считаю Малороссию своей настоящей родиной. Мое детство было очень счастливо и оставило во мне одни только светлые воспоминания. Много содействовала этому природа, среди которой я жил; воздух и вид наших больших лесов, страстно любимых мною, произвели на меня глубокое впечатление, наложившее отпечаток на мой характер и на всю мою жизнь и оставшееся во мне и поныне".

Его мать, Анна Алексеевна (урожденная Перовская), и отец, граф Константин Петрович Толстой, разошлись вскоре после рождения сына, что в те времена было событием из ряда вон выходящим. Но мать и ее брат сумели оградить мальчика от ненужных комплексов и сделать его детство по-настоящему счастливым. До конца дней он сохранил непосредственное -детское восприятие мира, благородную прямоту и не просто любовь к природе, а удивительное единение с ней.

Вновь растворилась дверь
на влажное крыльцо,
В полуденных лучах следы
недавней стужи
Дымятся. Теплый ветр
повеял нам в лицо
И морщит на полях синеющие лужи.
Еще трещит камин, отливами огня
Минувший тесный мир
зимы напоминая,
Но жаворонок там, над озимью звеня,
Сегодня возвестил,
что жизнь пришла иная.
И в воздухе звучат слова, не знаю чьи,
Про счастье, и любовь,
и юность, и доверье,
И громко вторят им бегущие ручьи,
Колебля тростника
желтеющие перья.
Пускай же, как они по глине и песку
Растаявших снегов, журча,
уносят воды,
Бесследно унесет души твоей тоску
Врачующая власть
воскреснувшей природы.

Трудно поверить, что такое, полное непосредственности стихотворение написано в 1870 году, когда поэту было больше 50 лет!

В 1827 году мать и дядя берут десятилетнего мальчика в путешествие по Германии. В памяти маленького Алексея осталось посещение великого Гёте, который ласково обошелся с будущим поэтом, посадил к себе на колени и подарил "кусок мамонтового клыка с собственноручно нацарапанным изображением фрегата".

Через четыре года они вновь отправляются в длительное путешествие, на этот раз - по Италии: Венеция, Флоренция, Рим, Генуя, Милан. Во всех городах посещают не только известные музеи и соборы, но и мастерские художников (в том числе Брюллова и Торвальдсена). Мальчику 14 лет, он уже пишет дневник, поражающий знанием и уровнем восприятия искусства: "В Венеции много хороших картин, особливо венецианских живописцев, как: Тициана, Тинторетто, обоих Пальм и пр. ... Что касается до архитектуры, то здесь можно найти много прекрасных дворцов, выстроенных Палладио, Сансовино и Скамоцци, но они почти все опустели... Эти разваленные дома, мертвая тишина на улицах и к тому же черные гондолы делают печальный вид Венеции..." После посещения Миланского собора он записывает: "На этой церкви считается башней 400, а статуй 5500. Она слабо освещена большими готическими окнами с цветными стеклами; когда солнечные лучи в эти стекла ударяют, то высокие своды и длинный ряд колонн, ведущий к алтарю, покрываются каким-то таинственным светом, которого невозможно изъяснить; вы входите в древнюю церковь, и шаги ваши раздаются в пространном здании; тень разноцветных стекол рисуется перед вами на каменном полу и на готических колоннах, вы переноситесь мысленно в старые времена средних веков, в вас пробуждаются чувства, которые бы в другом месте молчали..."

В 8 лет Алексей представлен цесаревичу (будущему императору Александру Второму) и "допущен в круг детей, с которыми он проводил воскресные дни". В 17 лет будущий поэт начинает служить: поступает в Московский архив Министерства иностранных дел. Работа в архиве дала ему знание истории и "познакомила" со многими будущими литераторами, трудившимися рядом с ним. Здесь царил культ высокого знания; Пушкин писал, что "архивные юноши", как он их называл, "одарены убийственной памятью, все знают и все читали...".

Оставив архив, Толстой успешно продвигается по служебной лестнице: в 1842 году он - титулярный советник, в 1846-м - надворный советник, в 1851-м - церемониймейстер Двора Его Величества... Это радует родственников, но угнетает самого Алексея Константиновича. "Я родился художником, - пишет он своей будущей жене С. А. Миллер, - но все обстоятельства и вся моя жизнь до сих пор противились тому, чтобы я сделался вполне художником". Впервые он начал хлопотать об увольнении со службы в 1836 году, еще служа в Московском архиве, а добился отставки только в 1859-м "Я сознаю, что всякий по мере сил должен быть полезен своему отечеству, - пишет он Александру Второму, - но есть разные способы быть полезным. Способ, указанный мне Провидением, - мое литературное дарование, и всякий другой путь для меня невозможен. Я всегда буду плохим администратором, плохим чиновником, но думаю, что без самообольщения могу сказать, что я хороший писатель. Это призвание для меня не ново, я бы следовал ему давно, если бы в продолжении некоторого времени (до сорока лет) не почитал себя обязанным насиловать своего влечения из уважения к моим родителям, которые не разделяли моих взглядов на этот счет". Интересно, что в автобиографии он почти не говорит о службе...

"Марать бумагу и писать стихи" он начал с шести лет. Воображение ребенка поразили "произведения наших лучших поэтов, найденные в каком-то толстом, плохо отпечатанном и плохо сброшюрованном сборнике в обложке грязновато-красного цвета. Внешний вид этой книги врезался мне в память, - пишет Толстой в автобиографии, - и мое сердце забилось бы сильнее, если бы я увидел ее вновь. Я таскал ее за собою повсюду, прятался в саду или в роще, лежа под деревьями и изучая ее часами. Вскоре я уже знал ее наизусть, я упивался музыкой разнообразных ритмов и старался усвоить их технику".

Печататься Алексей Константинович начал только в 25 лет, и первыми опубликованными им произведениями стали рассказы. А первые стихи увидели свет только в 1855 году, когда поэту было 38 лет!

Юрий Айхенвальд в "Силуэтах русских писателей", отдавая дань литературным заслугам А. К. Толстого, тем не менее называет его прозу "вялой" и говорит о "дробности вдохновения". Антон Павлович Чехов высказался еще резче: поэт надел театральный костюм, да так и забыл его снять. Так по-разному могут оценивать незаурядного творца даже профессиональные литераторы. Сам Алексей Константинович в автобиографии писал: "Я один из двух или трех писателей, которые держат у нас знамя искусства для искусства, ибо убеждение мое состоит в том, что назначение поэта - не приносить людям какую-нибудь непосредственную выгоду или пользу, но возвышать их моральный уровень, внушая им любовь к прекрасному, которая сама найдет себе применение безо всякой пропаганды".

Алексей Константинович не был "властителем дум"; его поэзия расцветала любимым им полевым колокольчиком, прячущимся в траве. Но кто скажет, что милее душе...

Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем звените вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
Конь несет меня стрелой
На поле открытом;
Он вас топчет под собой,
Бьет своим копытом.
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Не кляните вы меня,
Темно-голубые!
Я бы рад вас не топтать,
Рад промчаться мимо,
Но уздой не удержать
Бег неукротимый!
Я лечу, лечу стрелой,
Только пыль взметаю;
Конь несет меня лихой, -
А куда? не знаю!

Исторические драмы А. К. Толстого до сих пор идут на лучших сценах страны. Афоризмы Козьмы Пруткова по-прежнему на устах. На стихи Алексея Константиновича написаны десятки романсов. "Толстой - неисчерпаемый источник текстов под музыку, - писал Петр Ильич Чайковский, - это один из самых симпатичных мне поэтов".

Мать Алексея Константиновича, безумно любившая единственного сына, всячески заботилась о его карьере (что ей казалось важным, а ему нет) и "оберегала" от устройства личной жизни, не желая делить его любовь ни с какой другой женщиной. "Ревность графини к единственному сыну помешала ему до весьма зрелого возраста думать о браке, вследствие чего он женился только после ее смерти", - вспоминает брат Елены Мещерской, первой юношеской любви поэта.

Женщину, пленившую его "голосом сирены" и интересным разговором, Алексей Константинович встретил в 1851 году, сопровождая наследника престола на маскараде, проходившем в Большом театре. Таинственной незнакомкой оказалась Софья Андреевна Миллер, жена конногвардейского полковника.

Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.
Лишь очи печально глядели,
А голос так дивно звучал,
Как звон отдаленной свирели,
Как моря играющий вал.
Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид,
А смех твой, и грустный и звонкий,
С тех пор в моем сердце звучит.
В часы одинокие ночи
Люблю я, усталый, прилечь -
Я вижу печальные очи,
Я слышу веселую речь;
И грустно я так засыпаю,
И в грезах неведомых сплю...
Люблю ли тебя - я не знаю,
Но кажется мне, что люблю!

Эту встречу Толстой описал в одном из самых замечательных стихотворений. Обычно, заметив интерес сына к особе противоположного пола, мать немедленно увозила Алексея. Но, по-видимому, знакомство с замужней женщиной не показалось ей опасным.

Софья Андреевна и Алексей Константинович обвенчались лишь в 1863 году - через 12 лет после той памятной встречи, через 5 лет после смерти матери поэта. К этому времени уже начались серьезные болезни Алексея Константиновича, но какой светлой, по-юношески открытой оставалась до конца дней его любовь! "Я люблю тебя всеми способностями, всеми мыслями, всеми движениями, всеми страданиями и радостями моей души", - писал он Софье Андреевне, которой посвятил лучшие стихи.

Не ветер, вея с высоты,
Листов коснулся ночью лунной;
Моей души коснулась ты -
Она тревожна, как листы,
Она, как гусли, многострунна.
Житейский вихрь ее терзал
И сокрушительным набегом,
Свистя и воя, струны рвал
И заносил холодным снегом.
Твоя же речь ласкает слух,
Твое легко прикосновенье,
Как от цветов летящий пух,
Как майской ночи дуновенье...

Всю жизнь он мечтал найти "артистическое эхо" своим мыслям, своей поэзии и нашел его в Софье Андреевне. "Для художника необходима среда, в которой отражалась бы его мысль, - пишет он жене, - иначе он будет, как свеча, горящая в пространстве, и которой лучи ни во что не опираются. Но если хоть несколько человек склоняют свой слух к песне певца, тогда он поет недаром и получает от слушателей своих новые силы..."

После свадьбы они прожили вместе 12 лет, ездили в Германию и Италию, в Карлсбад, где Алексей Константинович лечился, не забывали о Петербурге, но основное время проводили в имениях - в Пустыньке и Красном Роге, где чувствовали себя особенно счастливыми.

На нивы желтые нисходит тишина;
В остывшем воздухе
от меркнущих селений
Дрожа, несется звон. Душа моя полна
Разлукою с тобой
и горьких сожалений.
И каждый мой упрек
я вспоминаю вновь,
И каждое твержу
приветливое слово,
Что мог бы я сказать тебе,
моя любовь,
Но что внутри себя
я схоронил сурово!

В молодости Алексей Константинович производил впечатление жизнерадостного силача. Страстный охотник, он ходил даже на медведя. Но рано начал болеть, жестоко страдал от своих недомоганий и рано умер. 28 сентября 1875 года гости зашли в кабинет, чтобы пригласить Алексея Константиновича на прогулку, но застали его спящим в кресле. Решили не беспокоить, поскольку он страдал бессонницей. Только через несколько часов Софья Андреевна, обеспокоенная долгим сном мужа, попробовала его разбудить, но руки его уже были холодные. Душа поэта улетела в пожелтевший сад, в любимые с детства аллеи, чтобы навеки слиться с природой...

Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды!
Благословляю я свободу
И голубые небеса.
И посох мой благословляю,
И эту бедную суму,
И степь от краю и до краю,
И солнца свет, и ночи тьму,
И одинокую тропинку,
По коей, нищий, я иду,
И в поле каждую былинку,
И в небе каждую звезду!
О, если б мог всю жизнь смешать я,
Всю душу вместе с вами слить!
О, если б мог в свои объятья
Я вас, враги, друзья и братья,
И всю природу заключить!