Прочла в № 10 «ЛГ» статью Игоря Нехамеса «Этот заМАТеревший футбол…». Нечего и говорить, я на сто процентов согласна с автором: «культура на стадионах и не ночевала». Но, на мой взгляд, дело с матом обстоит куда серьёзнее, если не сказать страшнее.

Если бы у нас матерились только на футбольном поле! Это, конечно, тоже было бы не бог весть как здорово, но, во всяком случае, можно было бы зафиксировать: у нас образовались некие ниши для слива сквернословия, как в Европе, например, карнавалы, на которых человек может явить весь свой «низ». В таком случае мат всё-таки был бы ограничен местом, и человек, не желающий его слушать, обходил бы эти места стороной.

Но можно с грустью констатировать: у нас мат, вырвавшись как джин из бутылки, проник во все сферы жизни – на улицу, в общественный транспорт, школу, телевидение, литературу, стал вездесущим.

На волне демократизации общества, «срывания всех и всяческих масок» мат из тайного, принципиально непечатного стал средством внутринационального общения.

«Погубили мат!» – с грустной улыбкой в приватной беседе сказал мне один писатель. Это точно. Ведь язык, как всякая система, иерархичен. Слом системы ведёт к тому, что один уровень (в данном случае языковой) занимает неподобающее ему место.

Употребляемый дозированно, что называется, к месту, мат обладал большой экспрессией и, согласимся, обострял нашу речь: например, в анекдотах.
Он был как соль.
А стал как грязь.

Мало того, что, вырвавшись из-под запрета, мат «опустил» весь русский язык в целом, – он, по моему глубокому убеждению, сам стал языком. Эдаким новоязом.
Эллочка Щукина, как известно, обходилась тридцатью словами: при этом каждое – в зависимости от контекста – обладало несколькими смыслами.
Мат, чего греха таить, обладает тоже много-, точнее, несколькозначностью. Прислушайтесь к тому, как говорят вокруг: школьники, студенты, водители, продавцы, старики на лавочке, молодые мамы с колясками: они говорят не с примесью мата, а на мате как некоем новом, донельзя примитивном, но по-своему выразительном языке.

При таком раскладе абсолютно невозможно, как это было раньше, сделать замечание матерщиннику: ведь это всё равно что сделать замечание человеку, говорящему на другом языке, а это неполиткорректно. Мат перестал восприниматься как нечто неприличное – он воспринимается просто как новый язык: редуцированный, отвязный, крутой. Взрослые, боясь прослыть совками, не делают замечаний матерящимся детям; писатели, стремясь найти общий язык с читателем, сами переходят на мат. Вот и завоёвывает новый русский всё большие пространства и сферы применения.

Есть и ещё одна причина того, что мат стал нашим новым языком – лёгкость в овладении им. Нынешняя философия жизни, постулирующая жить «легко», «играючи», не могла не найти для себя адекватного языка.
Человек не хочет «грузиться» ничем, включая язык, на котором говорит.
Согласитесь, овладение нашим «великим и могучим» – большой труд.

Современный человек сплошь и рядом отказывается от доставшегося ему в наследство «правдивого и свободного» и переходит на простой, как мычание, мат.

В этом, идущем повсеместно процессе, лично я вижу нечто более страшное, чем, как замечает Игорь Нехамес, несоблюдение «определённых эпических норм», – я вижу в нём отказ быть человеком.

Часть, как известно, не может отличаться от целого. Язык – часть жизни нации. Но если в этой жизни нет чёткой границы между добром и злом, порушены идеалы, нет однозначного ответа на вопрос: «что такое хорошо и что такое плохо?», как может устоять язык? Он неумолимо опускается.

Есть уместный в данном случае, хотя и неприличный (в смысле с матом) анекдот. Лилипутка ростом метр тридцать приходит к отцу и заявляет, что хочет выйти замуж. «Рост жениха?» – тут же спрашивает отец. «Метр двадцать», – смущённо отвечает дочь. «Выбрось его из головы, – сурово говорит отец. – Так мы (заменяю матерное слово на литературное) деградируем до мышей…»

Вот и мы как нация, опуская планку языка, в один ужасный день обнаружим себя в животном царстве.
Что делать, чтобы этого не произошло?

Бороться не только с матом, но и с причиной его засилья – философией «понижения», призывающей человека стать зверем.

14/2007