Разумеется, «раскрутили». Прекрасно помню, что реклама «Сasual» в метро появилась до выхода книги (или в самый момент её выхода). Элементом раскрутки стало и появление «неведомой» Робски с романом, носящим нерусское название, в «коротком списке» премии «Национальный бестселлер». (Премию ей, впрочем, не дали. Её дали живущему в Швейцарии, но пишущему романы с русскими названиями Михаилу Шишкину. В народе в таких случаях говорят: хрен редьки не слаще.)

Но я был, есть и останусь при убеждении, что «раскрутить» сугубо плохую прозу невозможно. Нельзя з а с т а в и т ь читать. Даже сексом можно заставить заняться принудительно, но – не чтением. Чтение – слишком трудная работа по переведению буквенного ряда в смысловой и зрительный. Можно заставить посмотреть плохое кино. Кинотеатр как ловушка. Опять же – заплачено. Но скучную книгу, даже если за неё заплачено, нельзя заставить себя прочитать. Исключение – учебник по сопромату.

Робски пишет легко, хорошо, «вкусно». Чувствам её героини доверяешь ещё и потому, что они не обременяют тебя, не «грузят». Это такая Анна Каренина, которая не бросилась под поезд, а «хватанула» ещё мензурочку опия, позвала подруг и начала с ними коммерческое «дело».

Вероятно, так и надо. «Take it easily», как «casualy» (обычно, часто) говорят англичане. Или американцы. Какая разница?

В первом (и лучшем) романе Робски есть все необходимые ингредиенты для приятного необременяющего чтения. В меру сильная любовь к уже убитому мужу. (Сразу замечу, что это удачный ход: любить живого намного обременительней.) В меру усложнённая детективная интрига. Мстя за мужа, «заказала» не того. Ну, ошиблась чуток. Но «не тот» всё равно подонок, так что не жалко. Пошла сама убивать «того», а его уже убили буквально накануне её прихода. Это тоже приятно, когда и злодей наказан, и руки не в крови. И с моральной, и с физиологической точки зрения.

По ходу мщения, чтобы не отвлекаться на страдания, затеяла с подругами дело по раскрутке и продаже пахты (молочный продукт). Дело пошло, разумеется, хорошо.

Не буду перечислять ресторанные и шоппинговые эпизоды. Скажу лишь, что они милы, занятны, и не только для женщины. Например, мне было интересно читать про джинсы ценой в несколько тысяч баксов. Или это были не джинсы? Какая разница. Всё равно забыл, но помню, что читать было интересно.
Если бы Робски ограничилась первым романом, она имела бы шанс войти в литературу эдаким русским Бунюэлем от словесности. Скромное обаяние русской буржуазии в женском варианте. Вы думали, они плохие? Нет. Они такие же, как мы, только без денежных проблем. Вы думали они всё время плачут? Нет. Они плачут не чаще. Главное и серьёзное их отличие от вас заключается в том, что они постоянно должны думать, чем себя занять. Какой выбрать ресторан? Что в этом ресторане заказать? Что бы такое съесть, чтобы похудеть. И т. д.

Повторяю, читать всё это, как ни странно, довольно интересно. Впрочем, что тут странного? Разумеется, интереснее, чем читать о том, как шахтёр отваливает пласт угля в забое, пока его жена ведёт золотушного сынишку к «ухо-горло-носу». Или как пожилая учительница дома проверяет тетрадки, а потом слюнявит купюры, соображая, хватит ли ей до конца месяца? Какое уж тут скромное обаяние? Скука.

Но второй роман Робски оказался слишком явным повторением первого. Вместо пахты возникло агентство «Никита» женщин-телохранителей. И хотя опять же было любопытно читать описания всех этих претенденток на рабочие места, всё равно не отпускало чувство, что по второму разу жуёшь что-то «casual» (обычное).

Я проверил: стал читать кусками из двух романов по случайному выбору. Да, это одно и то же. Никакого развития. Следовательно, художественная смерть. А тут ещё в газете объявили, что Робски вместе с Юлией Бордовских будут вести телевизионное ток-шоу про новых русских барышень. Правильный выбор. Чего с ней, литературой этой старомодной, возиться? А с другой стороны, под ток-шоу можно ещё романчик раскрутить.

Лично для меня, и как критика, и как просто читателя, Робски – это исключительно «нулевая семантика». Или, по-русски выражаясь, бессмысленная литература. Я жду от чтения или катарсиса, или на худой конец пользы. А чем запивают суши, баккарди или текилой, мне знать без пользы. И вообще я суши не люблю.

Тем не менее, как ни странно, именно эта бессмысленная проза вызвала у меня целый ряд очень серьёзных вопросов. И – главный из них: зачем литература?
Я не о классике говорю. Это «золотой фонд», запас духовного кислорода и т. д. Я говорю о современном состоянии литературы.

Строго говоря, зачем она? И что она такое сегодня? Для издателя это разница между себестоимостью книги и её отпускной ценой. Для магазина это, соответственно, разница между ценой отпускной и продажной. Для автора – мечта о славе и деньгах. Для читателя – удовлетворение страсти или привычки к чтению, такой же оказывается неискоренимой, как привычка есть или спать.
Всё это понятно. Но сохранились ли у литературы какие-то, извините за банальность, высшие духовные функции? Или они только рудимент нашей исторической литературной культуры, особой в России, с которой мы никак не можем расстаться, по крайней мере, на словах. А если только на словах, то не пора ли «прервать заседание»? Какой в нём смысл?

О, я уже слышу возмущённые голоса, особенно из культурной глубинки. Мы! Русские! Не можем! Без высокой! Духовной! Культуры! Без! Литературы! Серьёзной! Без!

А кто это, собственно, может доказать?
Не верю.

Когда-то письменное слово было священным. В Индии, например, если кто-то из низшей касты смел услышать одно слово из «Вед», ему заливали уши расплавленным свинцом.

Затем литература более или менее болезненно или безболезненно стала феноменом светским. Да, в России на протяжении двух веков эта светская литература выполняла особую духовную миссию. Но, между прочим, особенность этой духовной миссии проистекала ещё и от того, что русская интеллигенция в подавляющем своём большинстве была атеистической, то есть элементарно не воспринимала слово Божье через церковь. Вот этот вакуум духовности и заполняли собой для кого Достоевский, для кого Чернышевский, для кого Николай Островский, для кого Александр Солженицын.

Но откуда сейчас такая уверенность в том, что русская литература как своеобразный церковный институт продолжает сохранять значение. И что в поддержании этого института (премиями и т. д.) кто-то всерьёз нуждается.
Где эти люди? Сколько их? Каков их возраст? Останутся ли они в природе через пять, десять, пятнадцать лет?

Ох, не факт! И хотя я понимаю, что «в Россию можно только верить», именно вера в духовные перспективы русской литературы почему-то особенно быстро улетучивается.

Между тем Россия без Большой Серьёзной Литературы обречена на утрату культурной самоидентификации и на поражение в борьбе с культурным «глобализмом». Ведь понятно, что как бы ни возродилась Русская православная церковь, она никогда не будет играть в мире той ведущей духовной роли, которую, по крайней мере в лице Толстого и Достоевского, играла и играет русская литература. Ни в Европе. Ни в Америке. Ни тем более в Индии или Китае. И это не вопрос о том, что больше: церковь или литература? Это вопрос о духовной коммуникативности.
Если бы Робски не было настоящей, её нужно было бы придумать. Иногда звук выразительнее смысла, а форма «содержательнее» содержания. Оксана Робски – это такой Франкенштейн от новой, я подчеркиваю, принципиально новой литературы.

Судите сами. Оксана. Робски. «Casual».

Славянское (именно славянское, а не чисто русское) имя. Славянская же, но уже западная и подчёркнуто «нерусская» фамилия. (Не будем говорить о том, как «обожают» русских поляки.) Название вызывающе на английском языке. То есть ресурсов русского не хватает. Впрочем, тут же услужливо даётся перевод, так сказать, для «аборигенов». Но вот ведь какая штука. Перевод этот («повседневное») гораздо, гораздо беднее английского «сasual», которое означает одновременно и «временный», и «случайный», и «нечаянный», и «поверхностный», и «небрежный», и «легкомысленный», и «внеплановый», и много чего ещё. Все эти «оттеночные» смыслы в романе Робски играют, но «аборигенам» они не доступны. А потому что – не фиг! Английский надо учить! Детишек в Лондон учиться отправлять. И т. д.

Вот она, поистине новая русская литература. Её главная особенность в том, что она принципиально нерусская. Но без агрессии, без напряга, что, может быть, даже страшнее. Здесь и не ставится вопрос о духовности или антидуховности. Это не Пригов–Ерофеев–Сорокин, постаревшие, поседевшие, исстрадавшиеся в борьбе с русской духовностью. Пора им молоко за вредность бесплатно выдавать. Это – изящная женская ножка, которая отодвигает проблему, как упавшую ветку на дорожке в свой загородный дом. Практически не обращая на неё внимания.

Или: вообразите картину. Дерутся мужики. Толпой, тяжело, страшно... «– Западник?» Хрясь по скуле. «– Славянофил?» «– Вот мы те жилу-то подрежем!» «– Постмодернист?» «– По почкам его, робя!» А мимо бежит красивая стройная женщина. Спешит в кафе под названием «Суши». Взглянула – брезгливо. Они – удивлённо.

На чьей стороне правда?
Та самая правда, которая «выше жалости»?
Такой вот «Теодор Достоевски» получается.

29/2005