Перемена декораций
Первая половина 1990-х годов стала временем краха всей композиции самоопределения образованных слоев и интеллектуальных групп в ее опорных точках. Трансформационные процессы в высшей политической власти страны, падение «железного занавеса», попытки экономических реформ, начало относительной, частичной деэтатизации политической и культурной жизни привели к тому, что сегодня приходится говорить о глубоком кризисе всей системы воспроизводства российского социума, в том числе – институтов репродукции элит, их ценностей и образцов.
Среди институциональных показателей устойчивого и вместе с тем динамичного воспроизводства элитных групп выделим в данном случае два: характер и качество специального образования элиты (состояние высшей школы) и возможность универсального обеспечения необходимого уровня этого образования, а также всего наличного состава выработанных элитой образцов (состояние крупнейших универсальных библиотек – от университетских до национальных).
Изменение отношений власти и науки в 1990-е годы, резкое сокращение финансирования академических институтов и университетов, а точнее – фактический отказ государства от серьезной поддержки науки и образования в целом поставили отечественную науку на грань выживания. Причем прежние параметры бюджетных расходов на науку не восстановились и по настоящее время.
Отток специалистов из разных областей науки проходил крайне неравномерно. Показательно, что более стабильным был состав ученых, занятых преимущественно преподавательской работой, менее стабильным – исследовательской. В наибольшей степени сокращение захватывало именно категорию «исследователи», и прежде всего в социальных науках. В них за 1994–2003 годы произошло сокращение более чем на 30%, в естественных науках аналогичный показатель составляет 12%, в технических – 26% (в гуманитарных дисциплинах наблюдался даже незначительный рост на 2%). Если отток в технических, естественных и близких к ним науках мог означать еще и усиленный выезд соответствующих специалистов на Запад, то этого не приходится думать о российских обществоведах, никому не нужных за пределами страны.
В целом эти сокращения сигнализировали о том, что изменился общественный спрос на разного рода знание, ни идеологическая схоластика, ни техника людской дрессировки (а педагоги – второй крупнейший отряд советской интеллигенции) стали не нужны. Наука как целое начала резко стареть, закреплялось и воспроизводилось старое знание, приток нового – отчасти в силу ухода исследователей среднего возраста, кандидатов наук – заметно приостановился. Применительно к социальным наукам это проявилось в первую очередь в том, что оказались ограничены дисциплинарные возможности рецепции западных социальных наук, точнее – глубокого освоения западного опыта. Напротив, эпигонское освоение околонаучного поверхностного или вторичного знания шло достаточно быстро, о чем свидетельствует бурное размножение молодых докторов наук среди политологов, маркетологов и т.п.

Образование как тормоз
Особенность советской и постсоветской науки – разрыв между исследованием и преподаванием. Научные исследования в советских и нынешних российских университетах и вузах традиционно занимают незначительное место. А это значит, что новейшие исследования и исследовательские практики, способы понимания, даже ценностная основа и мотивация познания, этика ученого, личные позиции исследователей практически оторваны от институтов и форм социализации следующего поколения. В этих условиях образовательные учреждения по большей части выступают не генератором инновационных процессов, а системой консервации старого знания и идеологических предрассудков, средством блокировки процессов модернизации.
Подобный разрыв между наукой и преподаванием парализует формирование наиболее значимых системных элементов «модерности», без которых не возникает собственно «общества» – сферы публичности, о которой писал Юрген Хабермас еще в самом начале 1960-х годов. Публичная сфера – та рефлексирующая и критическая инстанция, от которой зависят в значительной степени понимание и интерпретация социального происходящего, она вбирает в себя и социальный, моральный или антропологический опыт повседневной жизни общества, и интеллектуальные ответы на повседневные проблемы, соединяя пространство науки с пространствами повседневной жизни.
При этом крах советской власти мало что изменил в системе образования как социальном целом. По-прежнему функционируют разнообразные типы советских вузов, безусловно, различающиеся между собой по качеству преподавания и диапазону обучения, но, тем не менее, сохраняющие унаследованные от советской модели принципиальную структуру и особенности процесса обучения: полную зависимость студентов от жесткой программы обучения, несменяемость профессоров, являющихся по своему положению государственными чиновниками, авторитарный характер обучения и т.п. Появление негосударственных вузов и университетов не меняет принципиальной картины. Во-первых, потому что не изменилась ни модель образовательного учреждения, ни сам состав преподавателей. А во-вторых, удельный вес негосударственных университетов все еще очень мал в сравнении с основной массой государственных вузов и университетов.

Советский простой инженер
Советская система высшего образования – продукт советской тоталитарной системы, один из важнейших ее институтов. Вуз – это государственное, бюрократическое по типу организации и функционирования учреждение, отличающееся строгой иерархической организацией и репрессивностью общего распорядка, авторитаризмом преподавания, жестким социальным контролем как преподавательского состава, так и студентов, ограниченным и директивно предписываемым набором предметов изучения, очень большим удельным весом идеологических предметов в вузах любого профиля (в прошлые годы – до 1/3 всех часов обучения), милитаризованностью (наличие военных кафедр и обязательной военной подготовки). Функции трансляции знания и исследования вне очерченных задач до недавнего времени были предопределены лишь тем минимумом, который необходим для воспроизводства самих педагогических кадров.
Такая система подавляла возможности выражения групповых, негосударственных интересов, а значит, формирование и развитие институтов гражданского общества – права, экономики (в распределительной экономике это главным образом бухгалтеры и товароведы, а не собственно экономисты и управляющие; юрисконсульты на производстве и в госарбитраже, а не адвокаты и не нотариусы), социальных наук как таковых, а значит – и соответствующих специалистов, готовых решать проблемы сложного и развитого общества. Модельный образец советского представителя образованного слоя, интеллигенции – исполнитель, дешевый инженер (как правило, это женщины в конторах и управлениях, ставшие костяком советской бюрократии и, соответственно, распределительной экономики). Их растущее число должно было восполнить падающую эффективность системы управления. Этот тип отличает поверхностный технический рационализм и детерминизм, очень слабый культурный пласт и ограниченность информационных горизонтов, пассивность, конформизм, слабость аспираций и карьерных интересов, консерватизм, короче, все то, что характеризует эпоху застоя и дефицита.
Именно с «инженеризацией» массового управления, применением примитивно-рациональных, технологических методов в решении социальных вопросов начался процесс быстрой склеротизации советской бюрократии, закончившийся утратой способности системы к инновации и адаптации. Гипертрофия инженеров в российском обществе – это признак подавленности рынка как системы универсальных обменов и коммуникаций. Подобная структура образования свидетельствует о том, что мы все еще имеем дело с консервацией начальной фазы примитивной политики индустриализации. Но, строго говоря, этот тип образования и мышления воспроизводится и на «управляющих» уровнях системы, причем и в последние десятилетия советской власти, и сейчас, поскольку структура постсоветской элиты даже в своем персональном составе изменилась очень незначительно.
Система образования в России была и остается ориентированной на воспроизводство только самых устоявшихся и общепринятых сведений и знаний. В свое время это обеспечило СССР рывок быстрой догоняющей индустриализации, но невозможность изменить эту структуру привела ее к усиливающейся изоляции и провинциализации. Даже в науке, отмеченной общепризнанными достижениями (космос и т.п.), ситуация была далеко не радужная. Более 2/3 научных сотрудников в СССР, а в России уже свыше 4/5 – 83% – работали в ведомственно-отраслевых НИИ, обслуживавших главным образом ВПК и смежные производства, а не в вузовской или академической системе. Доля социальных, экономических и гуманитарных исследований в общей структуре научных разработок в 80-х годах составляла всего 3% (с учетом научно-преподавательской деятельности – 6,5%). Отсюда глубочайшая депрофессионализация образованного слоя. Так, к книгам по специальности сегодня обращается не более трети людей с высшим образованием, владельцев даже самых крупных домашних библиотек в более чем 500 книг (при этом доля таких книговладельцев в структуре российского социума за 10 лет с 1995 по 2005 год сократилась в 2,5 раза – с 10 до 4% населения).

Остров Россия
Если говорить о роли печати и книги в формировании интеллектуальных элит общества, то стоит напомнить, что европейские университеты нового, модерного типа (не схоластические средневековые) формировались вокруг больших библиотек, а очень часто и на их основе. Крупные библиотеки в структуре своих фондов, в формах комплектования книг и периодики реализовывали специфический проект, воплощали специфический дух коллективного целого (нации, научного сообщества, корпоративной идеи). Это обеспечивало надличный характер культурного и социального воспроизводства общества и вместе с тем служило гарантией того, что обучение каждого может идти индивидуально-избирательным путем.
В отличие от этого, бюрократический советский вуз опирался на унифицированное и широкое образование для всех, которое мог обеспечить столь же типовой преподаватель. Хотя бы какую-то независимость, индивидуальность, соответствие собственным интересам учащихся могло дать только самостоятельное чтение в крупных библиотеках, постоянно комплектуемых новейшей и иностранной литературой. Многие нынешние университеты не в состоянии отвечать подобным требованиям. Даже крупнейшие национальные библиотеки и приравненные к ним книжные собрания в столицах почти не приобретают новейшие иностранные книги, резко сократили приобретение зарубежной периодики. Если для точных и естественных наук временная глубина комплектования не так важна – здесь более существенен синхронный тематический диапазон информации, то для университетской библиотеки значим и диахронический разрез, последовательность накопления информации без разрывов и лакун.
Результат подобного положения – невозможность обеспечения доступа самых квалифицированных и творческих групп к наиболее сложным и информативным каналам и формам культуры, а значит – невозможность для продвинутых групп общества воспроизводить и наращивать качественный уровень, уровень жизни, мышления, творчества, обсуждения сделанного. В этом плане ситуация в стране, пожалуй, даже хуже, чем при советской власти. Тогда можно было говорить о системе ограничений доступа к книгам и информации, глубоко эшелонированной обороне цензуры и идеологического контроля, но в принципе для специалиста было вполне возможным преодолеть барьеры спецхрана и в какой-то степени цензуры (последнее сложнее). Сегодня же из каждых 10 запросов на иностранную литературу в национальных библиотеках выполняются лишь один-два. С научной периодикой дело обстоит еще хуже, поскольку в мире она год от года становится все более дифференцированной и специализированной. Россия и в интеллектуальном плане превращается в остров.
Атрофия наиболее сложных форм репродукции культуры грозит самыми катастрофическими последствиями для будущего страны, ее интеллектуального потенциала. Примерно половина универсальных научных библиотек в областных городах вообще не получает никакой иностранной литературы – ни гуманитарной, ни технической, ни медицинской. Показатели реальной обращаемости книг резко упали. При этом налицо громадные фонды неиспользуемой литературы, изданной в предшествующие годы и не спрашивавшейся читателями почти никогда.
Характерна в этом плане структура и динамика переводов с различных языков мира. Заимствования идут главным образом через каналы массовой культуры – через развлекательную беллетристику, детскую литературу, эзотерику: удельный вес переводов в книгах по этим разделам велик и даже, как в случае с беллетристикой, еще растет. Массовая словесность составляет основной поток переводов, хотя не так мало переводится теперь и книг, которые входят или входили в круг актуального чтения западной околоуниверситетской публики. Но чем ближе мы к тому, что считается собственно «национальными» темами и проблемами (филология, политика, в еще большей мере – образование, культура, система коммуникаций, но особенно – государство и право), тем меньше удельный вес переводов и тем более закрытыми для внешнего взгляда и оценки оказываются эти области смысловой работы. А это самым серьезным образом сужает возможности внутрироссийской рефлексии над данными темами, обедняет способности образованных слоев, продвинутых интеллектуальных групп понимать сегодняшние проблемы и завтрашние перспективы страны. Отечественная элита оказывается перед этими проблемами разоруженной, исключительно пассивной либо занимает выжидательную позицию, колеблясь «вместе с генеральной линией» (об искреннем, душевном сервилизме сейчас не говорим). А это значит, что ближайшие фракции и поколения «заместителей элиты» – референтов и консультантов власти, манипуляторов общественным мнением, «производителей смыслов» и т.п. – будут все менее квалифицированными и ответственными, как все менее эффективным будет их интеллектуальное производство и основывающаяся на нем символическая политика власти.
Текст подготовлен на основе главы из написанной авторами, сотрудниками Левада-Центра, книги «Проблема «элиты» в современной России. Размышления над результатами социологического исследования», которая выходит в фонде «Либеральная миссия».

Источник: http://www.ng.ru/ideas/2007-09-12/10_prosveshenie.html