Сейчас, через много лет, я пытаюсь осознать то, что
произошло тогда в нашей семье. Но в этом столько сакрального и больного, что
даже опасно приблизиться.
Память водит меня по лабиринту ничего не значащих событий, и вдруг я оказываюсь
в другом измерении, в той квартире ранних 50-х, где все ещё молоды, живы и у
меня всё ещё впереди. Мне 5 лет. Скарлатина. Водочный компресс. Первые книжки.
Кукла Вика и кукла Серёжа. А ещё альбом «Раскрась»» и журнал «Мурзилка» с
яркими синими снегирями, и я тоже рисую синих птиц, которые смотрят на меня
серьёзно и не по-детски грустно. У меня сыпь и жар, но я одна. Я целый день
одна, но у меня нет чувства обиды на взрослых.
Мама родила мне братика. Его назвали Сашенькой. Я помню: дом завален детскими
предметами – кроватка, пелёночки, одеяльца, ванночка, погремушки… Только
Сашеньку домой не принесли. Через неделю в красивом чепчике с атласными
голубыми лентами и в новых распашонках его хоронили на старом городском
кладбище. Без мамы, она ещё лежала в больнице. На той же аллее была могилка
другого мальчика, умершего почти сто лет назад, над ней возвышался маленький
чёрный мраморный ангел с отбитым крылом. Эту кладбищенскую аллею называли
Детской. На маленьких холмиках можно было увидеть обрывки старых выцветших
бумажных игрушек, пожелтевшую ёлочку, рассыпанные конфеты…
Я уже давно не живу в том городе, где похоронен мой братик, которого я никогда
не видела, но я помню до мелочей атмосферу страшной утраты, которая поселилась
в нашем доме. Мама лежала возле окна, завернувшись в плед, и даже не плакала,
не рыдала, не голосила… Это был нескончаемый стон, душу разрывающий,
нечеловеческий, который до сих пор болью пульсирует в моей памяти. Её мечта о
похожем на мужа белокуром голубоглазом мальчике была убита, похоронена,
отобрана навеки.
Ко мне она не подходила. Я была девочкой, в скарлатинозной сыпи, с разбухшими
от болезни желёзками и горящими от температуры глазами. Я даже не была
светловолосой, похожей на Белоснежку. Да, родная и единственная, но
долгожданной мечтой была не я, а маленький Сашенька, которого уже не было с
нами.
Через много лет, когда совсем незнакомые люди говорили моей маме, какая у неё
красивая дочь, она только печально смотрела вдаль и молчала. Наверное, она
думала о том, каким необыкновенным был бы её Сашенька…
В те самые трудные для нашей семьи дни мы с мамой жили параллельно, не
пересекаясь. Вечером приходил с работы осунувшийся от горя папа и кормил меня
из ложечки манной кашей с вишнёвым вареньем. Папа рассказывал какие-то истории,
но я чувствовала, что он тоже не со мной… Ночью я беззвучно плакала в подушку и
не могла понять: «За что у нас забрали Сашеньку?» Наверное, неслучайно через
много лет в нашу семью вошёл Александр, мой муж, как напоминание о
неслучившемся. Круг замкнулся. Но тогда, в тот страшный февраль, мне казалось,
что беда поселилась в нашем доме навсегда.
Имя этой беды – отрицательный резус-фактор. В те годы о нём ничего не знали, и
смерть ребёнка, родившегося абсолютно здоровым, была загадкой. Ребёнок, получая
материнское молоко, несовместимое с его собственными белками, отравлялся
антителами материнского организма. Если бы проверили маму на этот злополучный
резус-фактор и не разрешили ей его кормить, ничего бы не произошло.
Читаю по слогам: «Идёт бычок качается, вздыхает на ходу…», мне плохо,
непонятно, страшно… За окнами идёт медленный снег, сумерки, мы с мамой в
комнате одни.
«Ах, досточка кончается, сейчас я упаду…».
Маму из шока потери абсолютно неожиданно вывела подруга, пришедшая её навестить
где-то через месяц. Они работали в одной больнице и были сокурсницами по
мединституту. Её звали странным именем Лёля. Модная, яркая, на высоченных
каблуках, с летящей чёлкой блестящих медных волос. Оперирующий врач-гинеколог,
она знала о женщинах всё.
Лёля принесла огромный шоколадный торт, а мне – красивую немецкую куклу. В
комнате запахло весной, мандаринами и изысканными дорогими духами. Они с мамой
долго разговаривали, пили чай, и мне врезалась в память Лёлина фраза: «Хватит
убиваться, надо жить! Считай, это просто аборт… Я их делаю женщинам каждый
день, да и мне самой недавно пришлось лечь на операционный стол, и что?»
Аборт. Это незнакомое слово стало ключевым в нашей семейной истории. Мама
медленно возвращалась к жизни, заставляя себя мысленно уравнять то, что
уравнять невозможно, – свой выстраданный крест по Сашеньке с убиенными до
рождения душами чьих-то неродившихся детей.
То, что для мамы было невозможным, для Лёли было повседневной профессиональной
рутиной. Для мамы потеря ребёнка обернулась кровоточащей раной на всю жизнь. А
для скольких женщин избавление от нежелательного младенца стало осознанным,
трезвым, жестоким выбором?
Нет, я никого не осуждаю. Просто я ещё в той холодной зимней комнате, где
разбросаны детские погремушки, где в углу стоит пустая детская кроватка, где
стонет моя молодая мама, где я – маленькая девочка – стала свидетелем того, как
страшно, когда умирают дети. Слово «аборт» с тех пор звучит, как клинок,
врезающийся в сердце. Как приглашение на казнь. Без права жертвы на обжалование
приговора.
