Мы с пятикурсниками готовились к государственным экзаменам по специальности. Я читала им обзорные лекции, они усердно записывали своё же прошлое.
Хрупкая девушка, о которой веду речь, не была, мягко говоря, отличницей. Но человек милый, старательный, что и сыграло свою печальную роль. Я, будучи, как все взрослые, неуёмно наблюдательной, высказалась в том духе, что не могли бы вы, дорогуша, не так часто произносить фирменное как бы, ну хотя бы завтра, на госэкзамене… Девушка искренне пообещала не говорить как бы.

На госэкзамене, крепко подготовившись, девушка приблизилась к столу госкомиссии, взяла дыхание – и не смогла произнести ни слова. Ей дали время ещё подготовиться, отдышаться. И – тот же эффект. Несчастная смотрела на меня добрыми, умоляющими глазами, дескать, видите, Елена Вячеславовна, я не говорю это как бы, я же обещала вам… Комиссия поставила ей двойку, потому что она вообще не смогла сказать ничего. Совсем. Декан Алла Григорьевна потом утешала меня, что эта девушка и раньше не блистала, но я не могла утешиться, потому что студентка выполнила мою просьбу, а без паразитной связки как бы речь её оказалась невозможной.

Теперь я всем новичкам факультета на первом же занятии рассказываю поучительную историю и предупреждаю, чтоб избавлялись от некондиционных особенностей речи заблаговременно, а то вот придёт день госэкзамена… Они немеют от ужаса. Потом начинают говорить. Конечно, не без как бы – вражина не сдаётся сразу, – но они начинают слышать себя. С помощью шокотерапевтической истории удаётся встряхнуть их и повести на борьбу с самым аполитичным языковым паразитом наших дней.
Промежуточный вывод: каждый современный преподаватель русской словесности должен иметь в учебном репертуаре несколько десятков свежих и очень страшных историй про то, как слово оказалось делом.

В этом году наконец пришло на факультет поколение, какого не было все реформенные годы. Оно тоже сначала говорит как попало, но – вдруг обнаруживает: мысль – с ума сойти! – требует формы. Что характерно, у них и своя мысль начала пробиваться: например, о странностях аудиовизуальной среды, несущей информационный мусор, и они вдруг заметили его иноприродность. Появилось стремление служить родине, а не только себе. Многие осознали, что есть польза от учёбы дома, в своей стране. Почти все осуждают сумбурность и нечеловечность экзаменов-тестов и вообще многое другое, что мало волновало юнцов пять лет назад, тем паче – десять. И скорость смены обучающихся поколений изменилась, войдя в неведомую ранее зависимость от силы и скорости мирового информационного потока: он мигом вымывает всех, у кого что-то неладно с речью или с нервами. Это жестоко, это неестественный отбор, но даже в ужасном бывают странные положительные величины.

Работая на двух радиостанциях одновременно, я получила возможность годами в прямом эфире наблюдать за идейно-практической эволюцией самых разных взрослых. А преподавая журналистику в двух вузах, имела своеобразное удовольствие любоваться на детишек, на своей шкуре вынесших все тяготы общения с этими горячими постсоветскими взрослыми, пятнадцать–двадцать лет кряду развлекавшимися своими разборками в духе «кто виноват?» и почти забывшими, что их слушают маленькие дети. Как бы.

И теперь я остаюсь на факультете потому, что есть наконец с кем поговорить. Каким-то чудом к юнцам и юницам возвращается речь; нынешнее поколение, с ушибленной, полустёртой исторической памятью, но с уцелевшим влечением к русскому слову, – заговорило, и если успеваешь вразумить их – то могут почти без как бы.

Да, вот что ещё: они все что-нибудь пишут. Поголовно. Тоннами мегабайт!
Мне очень интересно: что это поколение скажет дальше? Если не передумает вообще разговаривать с нами.

12-13/2007