Окинув меня безразличным взглядом, молоденькая кассирша в супермаркете снисходительно сообщила: «У нас ветеранам скидка». И поинтересовалась: «Вы ветеран?» «А как же, – подтвердил я с готовностью. – Русско-японской войны».
Окружающий народ одобрительно хмыкнул. А девушка искренне удивилась: «Разве была такая?» «Была, – кивнул я. – Песню о «Варяге» помните?» «Никогда такой не слышала», – пожала плечами кассирша. «Зато «Муси-пуси» знаете?» – мстительно поинтересовался я. «Муси-пуси» знаю», – всерьёз подтвердила она.

Я шёл домой с продуктами в пластиковом пакете и прямо по-гамлетовски размышлял о том, что «порвалась связь времён». Молодое поколение не знает строф и мелодий, которые в России были на слуху у десятков поколений, у миллионов их соотечественников независимо от их происхождения, материального положения и образовательного ценза.

Конечно, у каждой генерации всегда свои вкусы, я, например, принадлежу к послевоенному «поколению джаза», однако самые бурные свинговые эмоции не затмевали в моей душе гибельного восторга самоотречения, который потрясал её при первых же звуках того же «Варяга». Милой кассирше и её кавалерам это чувство неизвестно. И при строках «Когда я на почте служил ямщиком» у них не перехватывало горло. Я-то в детстве никогда не мог дослушать эту песню без слёз. Они же её, скорее всего, просто никогда не слышали.

Конечно, молодые не виноваты. Люди слушают, запоминают, поют, напевают, насвистывают те песни, которые слышны вокруг, а где это в наши дни, в каком эфире, на какой радиостанции, по какому каналу звучат песни народные, массовые (не в том смысле, что пропагандистские, но отвечающие некоему коллективному чувству, рассчитанные на совместное переживание) и вообще в том или ином виде отразившие общественный опыт, общую социальную судьбу? Да нигде они не звучат. Они как бы изъяты из национального сознания, а значит, что из повседневного эмоционального обихода тоже, повсеместно заменены вездесущей попсой.

А ещё я поражался тому, сколько же песен я, оказывается, знаю – тех же народных, массовых, строевых, застольных, революционных, лирических, пионерских, студенческих, тюремных, русских, цыганских, итальянских, французских, хоровых и рассчитанных на сугубо сольное исполнение, жестоких романсов и сатирических куплетов, ямщицких, фабричных, профессиональных, любительских и даже хулиганских, которые классик некогда называл «лакейскими». Петь никогда не умел, стеснялся, но слушать обожал и про себя напевал постоянно, доверяя им и тоску, и радость, находя в них поддержку и душевный приют.

И не в том дело, что такой уж я культурный феномен, а в том, что сын своего времени и, простите за пафос, своего народа, во все времена именно в песне находившего отраду и утешение.

Песня, думал я, это, в сущности, первообраз любого искусства. Любой эмоциональный опыт естественнее и непосредственнее всего выражается в песне. Впечатления от окружающей действительности первобытный человек воплощал в рисунках на скале, а внутреннюю свою жизнь – восторг победы, горечь утраты, обиду, тоску – норовил спеть. В этом смысле за тысячи лет ничего не изменилось. Пишутся сложнейшие романы, создаются симфонии, передающие абсурдность и дисгармоничность современного мира, но живое, спонтанное чувство, ещё не осмысленное, не расщеплённое, не подвергнутое анализу, рвётся наружу именно песней. Потому что настоящая песня – это и есть, по сути, эстетизированная эмоция, чувство, возведённое, как говорил Гоголь, в «перл создания». Эта душевная реакция на мир порой более точная и зачастую более стойкая, нежели сложное интеллектуальное искусство. Во всяком случае, самые доказательные доводы логики не в силах бывают преодолеть того воздействия, которое оставила песня в нашей эмоциональной памяти.

Однажды в звёздные часы перестройки у вечернего коктебельского костра собралась компания как раз тех авторов, чьими статьями подготавливались и обосновывались происходящие в стране события. Как говорится, единомышленники, согласные в осуждении прошлого, совершенно безоговорочного: так жить нельзя! И вдруг, не знаю почему, повинуясь какому-то неясному чувству противоречия, я признался, что вопреки всем, своему знанию того, что было, до сих пор люблю многие революционные песни, даже забытые. «Заводы, вставайте! Шеренги смыкайте!» – этот гимн пролетарской солидарности воскресил Алексей Герман в своём «Иване Лапшине». При одном этом запеве у меня мурашки бегут по спине. И вдруг главные публицисты перестройки, не сговариваясь, подтянули: «Вставай, пролетарий за дело своё!» Идеализм, сконцентрированный в замечательной песне, оказался на мгновение сильнее трезвого прагматического сознания.

Чего греха таить, советская пропаганда нередко спекулировала на потрясающей искренности многих массовых песен. Чуть ли не каждую кампанию, начатую по «историческому» решению ЦК, пыталась подкрепить очередным песенным воплощением идеи. Дело, однако, в том, что такой вот «социальный заказ» непременно должен задевать нечто личное в сердцах композитора и поэта, а потому, например, великую «Песню о встречном» («Кудрявая, что ж ты не рада весёлому пенью гудка?»), написанную в годы первых пятилеток, в брежневские годы невозможно было повторить, искренность иссякла, а сымитировать её невозможно. Потому-то каждый день гремевшее по радио «И Ленин такой молодой» никого уже не в силах было воодушевить, а пресловутое «За того парня» на глазах превратилось в анекдот… То, что невозможно было «подделать» песни военных лет, этот потрясающий вклад советских поэтов и композиторов в мировую культуру, совершенно понятно.

Неудивительно, что любили их люди левых взглядов, но и многим из тех, кто никак не питал симпатий к советской идеологии, они пришлись по сердцу. Известно, например, какую слабость питал к искусству Краснознамённого ансамбля Советской армии покойный папа Иоанн Павел Второй. Знаменитая песня «Полюшко-поле» была, наверное, последним шедевром жанра, которому он внимал на публичном концерте, специально устроенном в Ватикане. И вот ведь что любопытно: даже папу наш российский либеральный критик укорял за любовь к «слащавым» красноармейским песням. Хотя уж и не знаю, каким уж сверхчеловечески строгим вкусом надо обладать, чтобы воспринимать их мужественную задушевность как «слащавость».

Вот уж действительно «бывают странные сближения». Ведь за неподобающую «сентиментальность», иными словами, за расслабляющую якобы душевность и сердечность, за некоторую совсем уж порочную надрывность (далёко ли до «кабака»!) ревнители неподкупного музыкального соцреализма клеймили в своё время тухмановский «День Победы», в котором победная радость и впрямь не стыдится слёз.

Кстати, не только нынешним молодым, но, думаю, и сорокалетним трудно, должно быть, вообразить, что после войны самые щемящие, самые пронзительные военные песни были исключены из официального репертуара за всё ту же сентиментальность, за надрыв, за дурной вкус. Хотя на самом деле за непобедимую человечность, которая в песне бывает важнее и безупречного вкуса, и высоких классических принципов, и даже высших державных расчётов.

Державные расчёты требовали гимнов в честь мудрой сталинской политики, они благоволили маршам и кантатам, трактующим колхозный труд в духе непрестанного ярмарочного веселья, и песня, по традиции оберегающая живую человеческую душу, вынуждена была приспосабливаться и мимикрировать.

Недавно я сделал для себя открытие: вдруг до меня дошло, что прирождённый поэт-песенник Алексей Фатьянов (это и впрямь тот самый случай, когда и песенник, и поэт) под видом правоверных колхозных и бравых военных идиллий сочинял, в сущности, классические жестокие русские романсы. «Я на свадьбу тебя приглашу, а на большее ты не рассчитывай». Или «Посмотрела, как будто рублём подарила, посмотрела, как будто огнём обожгла». Надо ли удивляться, что до сих пор живут в народе эти слова, воспринимаемые как пословица, как хоть и расхожая, но поэтическая мудрость? Как раз такая, какой положено быть песне, тотчас ударяющей в сердце, но не перегружающей сознание излишними ассоциациями.

–Вы просите песен? – обращался к публике персонаж знаменитой пьесы из одесской жизни.

На самом деле народ просит песен всегда, он нуждается в них, как и в хлебе, да они и есть его хлеб насущный, необходимый для поддержания душевной жизни. В песне люди не превозносить себя хотят, а себя узнавать со всеми своими радостями и печалями, с расставаниями и встречами, с тоской и противостоянием судьбе. Человек на всю жизнь запоминает ту песню, которая совпала с неповторимым его внутренним состоянием. С любовью, с сердечной драмой, с возвращением домой после долгой разлуки. У него складывается наивное, но необманное ощущение, что эта песня именно про него. Миллионы людей склонны так думать и чувствовать. Именно на этом феномене и покоится успех, а точнее сказать, «незабываемость» «Тёмной ночи», «Землянки», восхищённого утёсовского признания «Как много девушек хороших…», тех же «Подмосковных вечеров».

До поры до времени идеологические инстанции скрепя сердце с этим мирились, и тогда небогатый советский быт украшался жемчужинами песенной лирики. Но потом инстанции вдруг спохватывались и наваливали на зыбкую песенную структуру такой груз идейной ответственности, что она просто не в состоянии оказывалась взлететь. Традиционная песня, опутанная условностями, за временем не поспевала. Вот тут-то и вырвалась вперёд песня, самим же исполнителем сочинённая, авторская, не то чтобы оппозиционная принятому порядку вещей, но свободная от принятых правил – как идеологических, так и формальных, никому не подотчётная, не претендующая на чиновное одобрение и признание, свои вольные связи устанавливающая и с действительностью, и с мировой культурой.

Хорошо помню, с какою неприязнью встретила этот жанр музыкальная номенклатура. Обвиняла его во всех грехах, принципиально не замечая его свежего дыхания, его ориентации на высокую поэзию, до сих пор ускользавшую от притязаний композиторов и певцов. А, может быть, замечая, но именно этого и опасаясь. Так что оппозиционность жанра сделалась неизбежной, ведь он вторгался в такие сферы российского бытия, касался таких общественных драм, которые прежде песне были недоступны. Хотя, как сказать, недоступны, всегда на Руси оплакивали в песнях и неблагодарную судьбу солдата-ветерана, и горькую долю беглого каторжника. Другое дело, что поющие поэты – Окуджава, Галич, Высоцкий – поставили эти вечные российские сюжеты в современный социальный контекст, кинематографически его укрупнили и трагически опоэтизировали. И всё равно на явное противостояние эти баллады вовсе не были рассчитаны, это идеология, отказывая им в праве звучать открыто, загоняла их в диссидентское подполье.

Художественный конфликт, как всегда бывало в те годы, перерос в политический. Но времена стояли другие, и кроме изгнанного из страны Александра Галича никто из бардов всерьёз не пострадал. «Когда я вернусь, ты не смейся, когда я вернусь…» – написал в разлуке с родной Москвой Галич, и тем ещё раз доказал, что нет для тоски по Родине лучшего выразительного средства, чем песня. Между прочим, и знаменитые сатиры Галича были настояны на пронзительном лиризме, чего вовсе не учитывают нынешние поющие обличители.

В итоге бардовская песня, несомненно, повлияла на традиционную, так сказать, демократизировала её, сблизила с настоящей поэзией и, в свою очередь, обрела склонность к более сложному строю, к вполне профессиональному музыкальному языку. Былое противостояние сошло на нет. Тем более что у любой песни как явления искусства появился враг не менее грозный, чем цензура, – всевластный, беспардонный рынок без берегов. Он ничего не запрещает и не принуждает вроде бы ни к чему. Он просто снисходительно объявляет «отстоем» все самые заветные ценнности, ради которых люди сочиняют и поют песни. И заменил их «любовью, скопившейся в низу живота» – этот нетленный образ я услышал по радио как раз в тот момент, когда писал эти заметки. Меня часто занимает мысль: через двадцать лет повзрослеют нынешние двадцатилетние, так вот посредством каких мотивов и строк будут вспоминать они своё кружение сердца и своё счастье, неужели с помощью вот этой «любви, скопившейся в низу живота»?

А теперь о том, почему российскую песню «не задушишь, не убъёшь». Несколько лет назад я принимал участие в заседании Европейского общества культуры. Заключительный ужин состоялся в туринском замке всемирно известной своими винами итальянской компании «Мартини». Так что нетрудно представить, какое благодушное настроение царило в зале. И вдруг к нашему столу подошли совсем не весёлые люди. Это были сербы, которым в те дни немало доставалось от принципиальной демократической общественности за попытки сохранить в целости свою страну. «Ты знаешь такую русскую песню про солдата, который пришёл с войны на могилу своей жены?» – спросили они меня. «Конечно, знаю, – ответил я, – даже могу её спеть». Что и проделал отважно, под влиянием изделий славной фирмы «Мартини», памятуя о том, как после долгого запрета на свой страх и риск исполнял эту песню лично мне знакомый Марк Бернес. «Напиши нам её слова», – прямо-таки по-детски попросили меня эти суровые мужественные люди, пережившие не одну войну.

И на ресторанной салфетке шариковой ручкой «бик», рвущей чересчур нежную бумагу, я воспроизвёл великие стихи Михаила Исаковского:
Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью…